Загупало в дверь примером, заграло, зашкрябало в стекло.
- Ану, одчиняй, молодице, чего ты там криешся в доме? --
Застукало в сердце, ризнуло: ой горе! это ж гости ко мне!
Но чем же я буду приветствовать - еще же не вварився синочок ...
Бежит, одмикае синешни, гостям уклоняеться низко.
Гостей она просит проходит - сама же замыкает за ними.
Проходят солдаты в хату; один из них писать садится,
два других становятся круг печи, а два при ружьях на дверях.
- Ну как же живешь, молодице? Показывай, что вариш-готовишь? --
Стоит молодиця - ни с места - и только улыбается тихо.
Горщок извлекают из печи, в нем скрючени пальчики видно.
Стоит молодиця - ни с места - и только улыбается чудно.
Находят одризани ноги, ребрышки, намочени в цебри,
и синюю головку под ситом, что уже начала протухаты.
Стоит молодиця - ни с места - и только улыбается страшно.
- Ну как же живешь, молодице? Чего ты мовчиш, не говоришь?
- Так и живу я ...- и Отзвучала. Ой чей же это голос у нее?
Хрипкий, а тремтючий, веселый .- Да так и живу, - спела.
Разве же это ему я не мать? Или есть, скажите, не хотелось?
Вы хотите есть? Садитесь. Между вами и я молодая.
Поверите, люде, ей-богу. Вот только здесь полоснула --
затипалось сразу и стихло. Поверите, люде, ей-богу ...
Вот так и живу, - спела .- Так, вдова молодая, --
и вдруг вся затрусилась, словно что-то бы она вспомнила.
Глазами так дико по дому и бросилась вся к сыночка.
Головку она ему гладит и ротика стулюе крепко.
Заплакала бы тяжело не может, только бьется об пил головой:
- Синочку, малыш мое благоугодное! Ой что же я с тобой сделала! --
Солдаты подводят несчастной, ее освежают водой.
А писарь все пишет, все пишет - и слезы писать мешают.